И приснился мне сон
Эту историю мне рассказал приятель. Был он по образованию историк и любил покритиковать действия командования Красной Армии на начальном этапе Великой Отечественной войны. Нет, не по злобе, но от великого стратегического ума. Мол, вот если бы этак…
Как-то встречаю своего приятеля в скверике, что недалеко от моего дома. Протягиваю руку, улыбаюсь. Но какой-то не такой. Какой-то весь скукоженный. Присмотрелся, а на нем лица нет. Краше, как говорится…
– Что стряслось?
– Да сон мне приснился, – слышу в ответ.
Вот чудак, такой стресс из-за сна? Объясняет:
– Как ты знаешь, я историей увлекаюсь. Вот и приснилось мне такое, что до сих пор в себя не пришел.
Оказывается, предыдущей ночью приснился моему приятелю удивительно реалистичный сон, который и поверг его в это пограничное с безумием состояние. По его словам, увидел он себя во сне молодым солдатом – недавно 18 исполнилось. Причем, чувства такие яркие, что не отличишь сон от яви. Будто, действительно, все это он увидел собственными глазами и прочувствовал собственной шкурой.
– Представь, во сне я вижу себя молоденьким солдатиком, – рассказывает приятель. – И я понимаю, что сейчас июль 1941 года. Идет страшная война. А мой взвод здесь, на небольшом холмике, что посреди степи, должен окопаться, чтобы встретить врага. До этого нас переодели в солдатскую форму, вооружили, чем смогли. А мне винтовки не хватило – оружие отдали более опытным солдатам. Старшина вручил мне малую саперную лопатку и сказал односложно: «Копай». Сначала нужно было откопать индивидуальную стрелковую ячейку для стрельбы из положения лежа. Чем я и занимался. Под огромным куполом неба ярится солнце. Ни облачка, ни ветерка. Ужас как жарко! Градусов за сорок. Так хочется пить! Но вода в моей солдатской фляжке закончилась. С утра наш взвод топал по высохшей степи, чтобы попасть на этот холмик. С самого утра было еще терпимо, но часов с одиннадцати солнце стало палить неимоверно. Вот я и выпил по дороге всю воду из фляжки. А теперь приходится терпеть. А пить так хочется, что выпил бы воду из грязной лужи. А как же болят мозоли на ногах, которые я натер на два размера больше кирзовыми сапогами! Портянки накручивать я не привык. Да и зачем мне это было, ведь я готовился поступать в институт. Я посмотрел на часы, которыми так гордился, – их мне отец подарил. Часы марки «Звезда», корпус никелированный. Показывают половину четвертого. Успеть бы выкопать стрелковую ячейку до того, как подойдут немцы. Я наклоняюсь и продолжаю долбить неподатливую, пересохшую глину. Пот капает со лба. Гимнастерка пропиталась им уже не только на спине, но и на рукавах, и даже на животе. Промокла от пота и пилотка. Кажется, что и в сапогах начало хлюпать. То ли от пота, то ли от лопнувших водяных мозолей. Немного же я успел сделать за отведенное время. Не привык к такой работе. Старшина, кряжистый украинец, посмотрел на мои усилия и только сказал, как сплюнул: «Городянин». Из дерна и сухой глины я выложил бруствер. На ладонях образовались водяные мозоли, некоторые уже лопнули. Грязь попала в них. Больно. Особенно больно, когда туда попадает соленый пот. Затем я принялся колупать то место, где должен был лежать. Как же неимоверно печет солнце! Пот заливает глаза. И вдруг я понял, что торопиться больше некуда. Откуда? Просто понял и выпрямился. Снял пилотку, рукавом вытер пот со лба. И увидел черные цепи в степи. Это фашисты. Как же их было много! И все против нашего взвода? Я искренне недоумевал: зачем же столько? Ползут по степи и, как мне показалось, черные коробки. Танки? Взрыв сотряс землю. Недолет. Я падаю в свою неглубокую ячейку и пытаюсь вжаться в землю. И тут начался ад. Гремели взрывы, свистели пули, слышались крики и стоны моих товарищей. Не знаю, осмелился бы я поднять голову из-за бруствера, если бы у меня была винтовка. Не знаю, и сколько это длилось. Мне показалось, что вечность. Но ни один осколок, ни одна пуля не попала в меня. И вдруг все стихло. Послышались чужие гортанные голоса. Слышу, как кто-то обходит мою ячейку. Как же мне страшно! Повернув голову набок, я смотрю в сторону. Фрица всего не вижу, а только его сапоги. Большие, черные, немного запыленные, они олицетворяют мою смерть. Я в ужасе жду, представляя, как это будет больно, когда меня начнут убивать. Немец останавливается возле меня. И я вижу винтовку с большим штыком. В оцепенении не могу ни двинуться, ни закричать. Чувствую, как острый штык входит в мою спину и его острие ломает позвоночник. Боли не чувствую, слышится только треск с которым ломаются кости и разрывается плоть. И я радуюсь, что, оказывается, умирать – это не больно…
После этих, мягко говоря, не совсем приятных ощущений мой приятель проснулся и сначала не поверил, что лежит в собственной уютной постели, а не умирает в глинистой яме. И заплакал – то ли от счастья, что жив, то ли от ужаса пережитого. После этого сна, по его словам, он никак не может прийти в себя. Страшные воспоминания не оставляют его, будто весь этот ужас пережил наяву. И не знает, когда-нибудь он освободится от этих жутких воспоминаний.
Приятель ушел, понуро склонив голову. Я присел на скамеечку и призадумался. Вспомнил своего дедушку, что с войны не вернулся. Другого деда, что пришел весь израненный и не мог поднять руку выше плеча, но всю жизнь трудился в колхозе, так как не позаботился взять справку в госпитале. И подумал: а я смог бы так?
